Несущий свободу - Страница 31

С противным «дзинь» пуля ударила совсем рядом, высекла крошку из мостовой. Вместо «репортаж с площади „Пласа Мембаро“ вышло „репортаж с площади… мать!“ Ханна отшатнулась под защиту стены, замерла, успокаивая колотящееся сердце: пуля, которую видишь или слышишь, не убивает; та, что приходит по твою душу, не делает громких заявлений, предупреждая о своем приближении.

– Хесус, возьми пока вон ту группу, у пятиэтажки, видишь? – устало произнесла она, протирая лицо влажной салфеткой.

– Угу. Взял. От моста бьет, сволочь, – не отрывая взгляда от переносного монитора, отозвался Хесус.

Она посмотрелась в зеркальце. Там, в тишине уютных квартир, никого не волнует, что вокруг умирают люди и сам ты, может статься, без пяти минут покойник. Люди у экранов должны увидеть коротковолосую сексапилку в бронежилете, усталость должна придавать лицу не утомленный, а томный вид, добавлять эротизма; лицо, тронутое тщательно скрываемым страхом, будет казаться им наполненным неугасимой энергией. Такое лицо легко представить искаженным страстью, с горящими глазами, смотрящими в никуда, и никогда – с жалкой гримасой плачущей женщины.

– Придется сменить место, – с сожалением констатировала она.

Хесус не успел ответить: тяжелый рев накрыл их. Задрожали камни под ногами – должно быть, Альянс решил утихомирить и католиков тоже, предотвратив бойню; штурмовик пронесся на бреющем, готовясь нанести хирургический удар.

– Бежим! – закричала она, забыв и про снайпера, и про минометный обстрел. Перспектива попасть под удар наномодулей и оказаться изнасилованной каким-нибудь отребьем, или, еще хлеще, очнуться спеленутой по рукам и ногам, превратившись в рабыню для утех в одном из многочисленных подпольных борделей, пугала ее больше, чем смерть или увечье. Она помнила, что случалось с теми, кого похищали ради выкупа: тела связанных иностранцев, умерших от истощения, объеденные крысами до костей, находили в заброшенных подвалах. Похитители теряли к ним интерес, если переговоры не приводили к немедленному успеху; часто сам похититель погибал или был вынужден скрыться под давлением обстоятельств, и тогда судьба пленника становилась незавидной.

Она бежала изо всех сил, петляя между воронками, перепрыгивая через трупы, похожие на кучи тряпья. Каменная крошка и стекло хрустели под ногами, рев реактивных сопел заполнял каждую клеточку ее тела, он настигал, приближался, пригибал ее к земле. Она шептала: это иллюзия, он уже пролетел, я не могу его слышать; казалось, еще миг, и она услышит душераздирающий свист поражающих элементов, выброшенных из боеголовки. Ноги потеряли чувствительность, тяжелый бронежилет тянул вниз, ботинки были отлиты из стали; никогда раньше она не ощущала себя такой бессильной, не презирала свои ноги за слабость. Грудь жгло от дыма, в звериной жажде дышать она продолжала с хрипом глотать едкую взвесь, рот ее был широко раскрыт. Она бежала вечно, и время замедлилось, ноги шевелились, будто погруженные в тягучую смолу, она услышала свой отчаянный крик – и тут каблук поехал на куске стекла, и замусоренная земля стремительно полетела навстречу. С маху грохнувшись на камень, она кувыркнулась в воронку, боль от удара ослепила ее, голова в шлеме с гулом приложилась обо что-то твердое, ей послышался треск шеи. Она задохнулась, не в силах сделать ни глотка воздуха. И когда раскаленная струя проникла наконец в хрипящие легкие, Ханна сжала голову руками и завыла, как брошенная на пожаре собака, – ей хотелось жить, хотелось видеть солнце, хотелось иметь руки и ноги, хотелось быть здоровой, жизнерадостной и любимой. Укоризненное лицо Джона мелькнуло во тьме и исчезло, она даже не удивилась, что перед смертью видит именно его: не маму, не понимающую улыбку отца – только его. «Господи, господи…» – повторяла она, позабыв, что нужно сказать дальше.

Хесус склонился над ней, тряс ее за плечо, тормошил, пытался расстегнуть бронежилет, чтобы осмотреть тело; она упорно сворачивалась в клубок и закрывала лицо руками.

– Тебя что, зацепило? Дай осмотрю! Руки убери! Слышишь меня? Да прекрати ты визжать – сейчас все местное дерьмо сбежится! Ты чего, вообще, – обычный же беспилотник!

Он сунул ей под нос едко пахнущий пузырек, он задохнулась и закашлялась, в горле запершило, он вновь сунул ей свою дрянь, в ярости она оттолкнула его руку и наконец пришла в себя.

– Куда тебя? – услышала она. Встревоженное лицо Хесуса склонилось над ней: каждая черточка видна, как под микроскопом, видны точки щетины на подбородке, волоски, торчащие из носа; глаза Хесуса были огромными, как небо, она видела свои крохотные отражения в его зрачках: два нелепых перепуганных существа в больших, съехавших на нос касках.

– Никуда, кажется…

– Ну-ка, не двигайся, – приказал он. – Не сопротивляйся. Я тебя осмотрю.

Окончательно возвращаясь, она отвела его руку:

– Не нужно, Хесус. Я в порядке.

Она отметила, что оператор даже не потерял свою счастливую сумку, пара камер догнала их и теперь порхала вокруг, тихо жужжа. Редкие выстрелы гремели, казалось, где-то далеко-далеко.

– Ты что, продолжаешь съемку?

Он пожал плечами:

– Я подумал – вдруг тебя зацепило? Грех терять такие кадры.

– Ну и свинья же ты!

– И это вместо благодарности, – усмехнулся он.

– Интересно, за что?

– Благодаря мне ты бы вернулась на родину знаменитой. Лежала бы в госпитале, принимала бы грязевые ванны и глотала пилюли по десять фунтов за штуку. В перерыве тебя навещали бы менеджеры крупнейших телекомпаний и наперебой делали предложения, от которых стыдно отворачиваться. Помнишь Ковальски?